Чувство острое краеугольное в щепки разбивает щит: то, что недавно лишь немного зудело — начнёт кровить. Скарлетт молчит, хмурит брови чуть сильнее обычного и, так странно: сердце как будто немеет. Разум твердит наперебой «скоро отпустит, милая»; Скарлетт кивнёт в ответ, но опять поцелует любимый камень напоследок, положив его себе же на грудь, и кинется на самое дно, а оно всё сплошь в бутылочном стекле да в иглах. Нутро снова кричит от этой не_физической боли, что мешает сделать выдох и оседает дымом в лёгких, остаётся линиями на внутренних сторонах ладоней, и Скарлетт несколько раз вздохнёт тихо, моргая быстро-быстро; на улице — собственный океан.

Смотрит в окно автомобиля на расплывчатые линии света, голову на брата даже не поворачивая, а саму разрывает от потока мыслей. То ли кричать, то ли плакать. Вместо этого молчит, мысленно считая собственного сердца удары. Парочку, конечно, пропускает — закусит губу, пропустит волну мурашек по телу и ногтем раздерёт красный бутон на коленке. Протяжный выдох.

Скарлетт точно знает, чем всё могло закончиться. Сгнившими корневищами, вырванным с мясом нервом и лиственными болотами — тыкай их, словно палочкой, выбеленным ребром, но даже не попробуй пройти вброд. Им конца и края нет. Всё, что осталось бы ей: покориться и сдаться. Догорит пожаром, растворится черным илом, нежно губами коснётся макушки на прощанье и оставит на этом берегу дожидаться последнего часа. А пока попросит посидеть тут немного и покрыться кукушкиным льном также, как забытые в библиотеке книге покрываются толстым слоем серой пыли.

Всё могло закончиться здесь и сейчас, если бы Скарлетт и Мэтт были чуть глупее-медленнее-пьянее.

Проклянёт себя, дуру, что вытащила их на улицу, что поддалась эмоциям, убегая вперёд, и что всё внимание было не на Сэма. Заречётся думать ещё раз, прятать таблетки Сэма во все сумки-карманы (не его, так свои), и никогда, НИКОГДА больше не быть такой идиоткой.

                (жаль только, что заранее знает —
                                не получится).

Волосы липнут к лицу, а тело дрожит из-за холода; Скарлетт этого будто не чувствует. Содрогается, хватает себя за плечи до побеления кончиков пальцев, и нервно губы кусает почти до крови. В больнице пахнет лекарствами и кварцем. Запах слишком знакомый, потому и ненавидит. Сознание само рисует возможный итог, и думать об этом, как ни старайся, не получится. Что, если бы.

Пока едет в такси — что, если бы.
Пока поднимается на лифте — что, если бы.
И даже когда дверь перед Сэмом захлопывается — что, если бы.

У Скарлетт щиплет глаза и свербит в носу, а ещё трясутся руки и дыхание перехватывает через раз; первое, о чём она думает — простыла, конечно же, и только затем понимает, что дело не в этом. То ли боится, то ли злится. Ручку дверную сжимает, ладонью в дерево упирается, и слушает, слушает.

Говорят, что тем, чем болел однажды, проще переболеть. Говорят, что со временем ко всему привыкают. Говорят много чего, но сказки, замешанные на крови, впредь не покинут черепную коробку. И когда Сэм извиняется, говорит, что такого больше не повторится, Скарлетт до боли в сердце хочет ему верить, но чертовски боится. Потому что разум хуже любого снайпера — каждый раз попадает точно в цель. Потому что верить и надеяться в то, что всё будет хо-ро-шо — глупо; в самом конце всё равно останешься с дырой прямо по центру груди. Уж этому Скарлетт научилась крепко-накрепко, едва ли не в заповедь возводя. Ей до дрожи не хочется, чтобы Сэмми совершал новые ошибки, состоящие из старых, и ещё больше не хочется разочаровываться в том, за кого она так держится.
нет, не так.
в том, кто держит её.

— Нет, — коротко, резко, словно чужим голосом. Спиной к двери повернётся и тупо уставится в пол, прокладывая меж бровей морщинку. — хватит с меня.

Потому что Скарлетт — устала. Устала чертовски. И потому что Сэм думает о ком угодно, но не о себе, принуждая к этому её. Сказка, влачащаяся вдоль дорог, да каждый раз ведущая в одно и то же место. А Скарлетт не может ничего, кроме как молчать с усмешкой и верить в чудо, "на всякий" держа за пазухой патроны. Потому что боится признаться, насколько трудно хранить под ребрами эти чувства, не зная, как их наружу вылить.

То, что происходит внутри, смешалось в одно расплывчатое пятно.

— Ты хоть понимаешь, как тебе повезло?

Скарлетт сжимается, трясётся забытой дворнягой, что прячется по углам — накорми, поиграй и выброси. В детстве она ломала о реальность локти, а теперь об неё же бьёт мечты. Слово даст фору и воробью, и пуле, и всему, что летает, что имеет вес; слово — иголка, засевшая в голове. Все те чувства, что находит внутри — прорешетят, как дробь. Пропитают, как дождь, и от них останется только под саван лечь. Заколотить крышку гроба дубовую, опуститься на шесть метров под землю и не вставать никогда.

Сэмюэл — мог быть единственным, кто бы видел, как ей сложно всё это даётся. Как ломает себя в крошево, не открывая дверь, как ранки на коленях ногтями длинными ковыряет, как за голову хватается, лишь бы не слышать ни его, ни свой голос. Мог бы, но не.

— А если бы не были? — громко, резко, подавляя дрожащие ноты в голосе; всё, лишь бы дальше быть (казаться?) сильной. — если бы, блять, не были?! — бросит взгляд лазурный через плечо, искоса, да брови вскинет то ли в удивлении, то ли в гневе зарождающемся. — ты бы сейчас так и лежал на асфальте, а я бы даже не знала где ты, пока утром мне бы не позвонили из‐‐

Осекается. Сглатывает, губы в трубочку складывает и протяжно выдыхает, хмурясь от подступающему к горлу чувству.

Морга.

Выжать б до брызга и выплеснуть погань, из сердца каленым железом прогнать. Каждый раз высаживает новые цветы, растит собственный сад, да со временем тот сорняками обрастает; каждый раз, когда с Сэмом что-то случается. Скарлетт как будто бросается с обрыва опять и опять, а потом воскресает, чтобы начать заново.

                  лодка душевного равновесия качается у причала;
          солнце делает круг от конца до начала.

ЖАЛЬ застревает костью в горле. ЖАЛЬ холодным лезвием проходит по коже. ЖАЛЬ по ощущениям как последний день помпеи.
Когда теряешь любимую игрушку, с которой не расстаёшься с детства — это жаль.
Когда не успеваешь запрыгнуть в последний автобус — это жаль.
Но когда тонкая нить жизненности едва не рвётся на две части — это, Сэм, не жаль.

— Ты постоянно так говоришь, — руки вскидывает, отрывая от мокрых волос, и злится. — «не хотел», «так получилось», «это вышло случайно», потому что никогда не думаешь обо мне. Окей, плевать. То, что ты о себе не думаешь — к этому я уже привыкла. Но ты хоть представляешь каково мне? Я постоянно только и делаю, что трясусь из-за тебя, Сэмми. А сегодня я думала, что ты сдохнешь там, на этом сраном асфальте!

В этой чаще бегает серый волк, и рыщут голодные коршуны. Там топь сырая, болотце, край, а торфа столько — хоть ешь, хоть жги. Сейчас Скарлетт нужно сделать то же, что и много раз до этого: закрыть глаза. Притвориться, словно ничего не видит, ничего не слышит и ничего не говорить. Притвориться (опять. снова.), что ничего такого страшного и не случилось вовсе, потому что так будет лучше для них обоих. По крайней мере сейчас.

Только вот она не может. Натерпелась. Хватит.

Сердце трепещет в клетке из рёбер; поди-разбери — ей ли так больно, или это его. Всегда чувствовала на расстоянии, всегда знала, что болит, и старалась быть для него путеводной звездой. Вкладывала чужую душу в ладони, согревала, наполняла чашу бездонную светом и отдавала всё до последней капли, себе ни чуть не оставляя — возьми, Сэмми, тебе нужнее. А уж Скарлетт как-то справится, сдюжит. Взвалит на плечи хрупкие две жизни и шею себе же не переломает, потому что так нужно. Потому что так хочет.

А теперь стрекочет что-то над ухом, скалится, хохочет, и броня золотая трещинами покрывается как паутиной. Продержаться бы ещё немного.

Снова тишина в ответ на чужой голос. Скарлетт лицо руками закрывает, глухо ударяясь затылком о дверь, и сто раз подряд задаёт себе один единственный вопрос: почему. Он оседает пылью где-то внутри, обвивается вокруг тонкой шеи и узел элегантный повязывает.

                  будь умницей.
         будь умницей и полезай прямо в петлю.

Хочет как в детстве: обнять крепко-крепко руками за шею, зарыться носом в угольные волосы и вдыхать знакомый запах морской соли и мяты. Напевать себе под нос что-то, и чувствовать, как его рука гладит длинные русые волосы, выгоревшие на солнце. А потом переплетать пальцы и бежать сквозь длинные травы полевые, чтобы обязательно споткнуться и вниз по склону, громко смеясь.

— Так исправь, — просит, пожалуй, слишком многого; для него уж точно. — просто возьми и исправь. Хватит постоянно извиняться и оправдываться, начни, наконец, брать на себя ответственность, и думай хоть немного головой.

Потому что она — устала. Никому об этом не скажет, не позволит увидеть даже намёка, ведь так она привыкла, но скопившаяся усталость никуда не денется. Также, как не делись и монстры под-кроватью; они просто стали другими.

Скарлетт злится, потому что не слышит. Снова ожидание испепеляет собою реальность, надежды разнося по ветру точно горький пепел. В голове своей расписала от и до — то, что хочет сказать сама, что должен сказать Сэм, — линиями красными меж собой соединяя, но в ответ одна тишина, перебиваемая стуком дождя.

Они стоят в полумраке прохладном, и нелепо, невнятно, нескладно, сердца обоих шепчут — ты меня не бросай.
Глупое, глупое сердце. Выдрать бы, да вытравить, как чумную заразу. Заковать в тиски железные, залить оловом и не чувствовать. Но Скарлетт так не умеет (разве что делать вид), потому и рвёт себя на мелкие куски каждую секунду, сидя на полу в прихожей.

Сэмми больше не маленький мальчик. Не позволительно плакать над содранными локтями, выроненным мороженым и поломанной игрушкой [теперь в пору рыдать над упущенными возможностями]. Не нужно за него трястись осиновым листом и держать за руку крепко, боясь потерять однажды. Пора отпустить также, как гавань отпускает корабли; разбиться о скалы морской пеной.
Сэмми больше не маленький мальчик.
Она спокойно бы приняла это, только знает, что не сможет.

Смотрит на него, а в глазах всё та же широкая улыбка, яркий смолистый взгляд и появившиеся от солнца веснушки на бледной коже, которые пройдут вместе с летом. Скарлетт себя одёргивает за рукав всякий раз, запястье изо всех сил сжимая, и улыбается как ни в чём не бывало; из них двоих выросла не только она, пора бы это принять. Образу фантомному вторит всякий раз уходи, уходи, уходи, и тот на время отступает, оборачиваясь уже совсем взрослым парнишкой.
Впрочем, привычка брать на себя слишком много (давать обещания, которые он так и не выполнит), никуда не делась даже с возрастом.
А Скарлетт продолжает делать вид, что ему верит, заранее зная, чем для неё это обернётся; раздробленной грудиной.

"всё в порядке" — любимая его фраза;
"всё в порядке" — он снова врёт.

Знает, потому что из раза в раз делает то же самое.

И Скарлетт сдаётся. Идёт к нему по шиповнику, по камням, по битым стёклам. Без брони, камуфляжа, без запаса галет — и сухие ветки за ребра трогают. Царапают, терновым венком на голову светлую ложатся, хватают за светлую кожу когтистыми лапами и смеются в самое ухо: дура. А она упрямо мастерит надежду из ржавых гаек, бережёт, упрятав, как жизнь — кощей, и блюдёт. Ещё один (не)последний раз.

Дверной замок щёлкает несколько раз и Скарлетт ломает стену меж ними. Смотри, руби и режь.

— С чего взял, что буду? — брови сводит к переносице, позволяя молчанию на несколько секунд повиснуть над головами вместе с тяжёлым взглядом цвета дождливого неба. А потом бьёт его кулаком в плечо — сильнее, чем хотелось, слабее, чем следовало, — и с губ срывается короткое: — придурок, — чтобы руки вновь протянуть к огню.

Она жмётся к нему забытой вещью, нашедшей свой дом, обнимает так, словно в самом деле с того света вернулся, и жмурится, кусая нижнюю губу. Чёрные волосы пахнут сыростью, таблетками и чем-то ещё, но Скарлетт не важно. Всё в принципе перестаёт быть важным, когда он оказывается в её ладонях.

— Но я всё ещё злюсь, — отстранится на вытянутых руках, пальцами цепляясь за чужую футболку. — и если я ещё хоть раз увижу тебя без таблеток — клянусь, — ты тут же отправишься в стационар.

Скарлетт молчит всегда навзрыд, потому что надо удержать в себе этот дикий вой: всю жизнь пытается исправить это; асфиксию, язву, шкатулку, скорбь. Изловить, связать, заковать браслетом и спустить в мрачный подвал, чтобы осталось только светлое и тёплое. Спрятать дрожь в карман и изображать внимательность, пока внутри шатается целый мир.
Не надо тут этих «сложится», просто бери и складывай — тут не математика.
Но пока она берёт Сэма за руку и уводит за собой.

— Я бы не смогла долго на тебя обижаться, потому что хочу кое о чём сказать, — копошится в бесконечных кружках, выискивая его любимую, и засыпает в неё смесь трав. Взгляд бросает молчаливый через плечо, мол, тебе сегодня только чай и положен, а себе достаёт бутылку красного вина, подаренную бабушкой в один из частых визитов к ней. К Сэму лицом поворачивается, руками опираясь о кухонную тумбу, и взглядом скользит вверх-вниз, будто бы подбирает нужные слова, хотя на самом деле нужных просто не существует.

Здесь как учиться плавать: прыгай и погружайся в воду, надеясь, что с головой под неё не уйдёшь.