Свиристелька привыкла всегда навылет: слишком прямо, до боли резко. Так, что проклинали потом и ворчали. Так, что слали к Звездоцапу, в чужие земли — куда ещё шлют в итоге? — за язвительность, твёрдость и правду. И за голос слишком категоричный, слишком южный, забившийся семенами уверенности. «Проучить бы, наказать, дать по носу» — вечно исправить пытаются, научить быть тише, скромнее, удобнее, но каждый раз — мимо. Ей виднее, по-другому не нравится. Это Скворушка может промолчать, пропуская через себя всё на свете, вот и приходится за двоих отдуваться. Сложно.
     Смотрит на Лебединого совсем не так, как он привык: вызывающе, спокойно, сквозь. Знает, что как бы не пытался, что бы не говорил_не делал — всё впустую. И вот здесь — его слепая зона. Здесь — конец его власти.
     — Уж ты-то и не сыщешь? — иронией сочится, вскидывает бровь, глаза по-кругу закатывает. — не верю, — верит, потому и усмехается в белые усы. Ледяная корона никогда не растает (почти жаль).
     Она бежит чуть впереди по привычке. Не то, чтобы так сильно хотела показать своё превосходство, просто отставать и быть в задних рядах не в её стиле. Чувствует касание чужого плеча, на щеке — усов, и искоса взгляд бросит на Лебединого. Чувства к нему непонятные, неизведанные. Вроде сам по себе неплохой (если очень хорошо присмотреться), а вроде и предвзятое что-то плещется. Если бы не Скворушка, они бы ладили очень даже хорошо.
     Если бы.
     На остатке имеют холмистую дорогу, на которой то спады, то подъёмы.
     Думать об этом необязательно, думает — и как будто спазм. Непростительная слабость, непростительная смелость, столько суетных движений, столько жестов в пустоту. Не сыгралось и не срослось, зазвенело, задрожало и погасло на ветру.
     Проследит за взглядом ледяным, оцарапает верхушки дубовые, и внутри всё затрепещет птичьими крыльями.
     — Даже не надейся, — бросает уверенно, монотонно, да щурит глаза цвета сапфира. Не боится. Совсем. Никогда не тряслась осиновым листом перед ним, и сейчас не станет. — смотри и учись, котёнок, — другие бы списали на флирт, Свиристелька скажет, что между ними такое не раз проскакивало; обыденные фразы-интонации, понятные только двум.
     Оттолкнётся от земли и с завидной лёгкостью взберётся по стволу дерева на нижнюю ветку, на коре оставляя зарубки от когтей. Хвостом качает из стороны в сторону, удерживая равновесие, головою мотнёт, избавляясь от лишней пыли, и точно белка по ветвям вверх поскачет. Улыбается, щурится, глазами бегает в поисках желанной добычи, и мышцы приятно заноют под палевой шкурой. Чёрно-белую раскраску сороки приметит ещё внизу — моё. Осторожно пригнувшись, двинется вперёд по ветке, оторвёт зубам гроздь желудёвую и кинет как отвлекающе-пугающий манёвр.
     В миг оборачивается золотой стрелой: без единого сомнения, без страха кидается ввысь, разрывая небо своим силуэтом, и цепкими лапами хватает взмывшую птицу. Та крыльями машет, вырваться хочет, но Свиристелька не опускает. Держит крепко-крепко, как зеницу ока, и быстро перекусывает горло, приземляясь на землю перед Лебединым уже с обмякшем тельцем. Гордая. Довольная собою. Жаль, что Лис не видел.
     — Тебе на ужин, — улыбнётся лукаво и как-то мило, сощурится немного и хвостом по боку себя хлестнёт.