<разрыв игры с Солнечным Созвездием>

  — Пусть все коты, способные охотиться самостоятельно, соберутся на главной поляне, — мерно отбивает свой ритм сердце, пульс, казалось, не менялся у залитого пыльным серебром тощего кота, свалявшаяся шерсть на костлявом теле которого не видала ухода с момента ученичества, так давно, что кошачий мозг, со всем его обилием несчастных воспоминаний,  тяжких дум и вязких мыслей, не способен был вспомнить. Сорокопут прекращает копаться в своих травах — недавно принесённый им кипрей, смотанный в тугой кулёк, лежал, дожидаясь своего часа, расточая по пещере целителя тягучий медовый запах, уже начал загибать свои тонкие листья, обдавая края желтизной, некоторые листья даже успели почернеть. Сорокопут подцепляет особенно отвратительный на вид листок изогнутым прозрачным когтем и подносит к мутному тяжёлому взгляду, воочию наблюдая внимательно за прением и увяданием доселе свежего, сочащегося белым растительным соком и ослепляющего салатово-зелёным ярким, пышущим молодостью, цветом, гниющего в его алебастровых лапах, побегом. Отшвыривает его в кучу к таким же гниющим, чёрным, увядшим, больным — Сорокопуту бы да в эту кучу с головой, такому же побитому, испорченному, непригодному. Тихий, едва различимый в гробовой тишине, всё ещё содержащей в себе эхо от зычного голоса молодого речного предводителя, вздох сопровождает эту непрошенную мысль, и Сорокопут, донельзя тяжело, словно на хрупкую шею его повесили непосильный груз, поднимается с места, тоскливым взглядом провожая со скрупулёзной тщательностью разложенные засушенные цветки, коренья и молодые побеги лекарственных растений. С особенной тоской он глядит на горсть маковых семян, несколько ярко-красных цветов покоились рядом с ними, бережно вырытые Сорокопутом вплоть до всей корневой системы с макового поля, и принесённые сюда в порыве какого-то отчаянного сантимента.

  В глазах рябит от великого множества котов, что откликнулись на зов — разномастные, галдящие, перешептывающиеся, толпа, словно единый огромный организм, волнами расходящийся из-за соплеменников, что пытаются занять себе самые выгодные места. Непривычный гвалт заставляет Сорокопута с непривычки дёрнуть бледно-серым ухом, звенящая тишина его пещеры приходилась ему гораздо более по душе, нежели это собрание. Но здесь ничего не попишешь — Сорокопут неотъемлемая часть речного племени, согбенная, тощая и костлявая, бледная, но всё же часть. Целитель на мгновение переводит взгляд с ярко-белой шерсти речного предводителя на кучу с дичью, припоминая недавний с ним разговор. Но голода по прежнему не ощущает, чувствуя клеткой рёбер, как продолжает мерно, чётко, словно метроном, ухать сердце, разгоняя стылую кровь по болезненным жилам. Он сам удивляется, каким образом сам ещё не слёг с сумрачной хворью, почему ещё не отхаркивал собственные лёгкие у себя в пещере, заходясь волной кашля, чихая безостановочно и хрипя беспомощно, пытаясь заглушить свою боль бесполезными в таком случае маковыми зёрнами. С тех самых пор, как он остался один, ни одна болячка не приставала к болезному в детстве алебастровому коту, должное, конечно, нужно отдать мудрым предшественникам, что научили преданного ученика профилактике. На краткое мгновение в серую голову импульсом мыслительного процесса приходит концепция, она даже кажется ему неплохой. Её с языка срывают оголтелые воители, один за другим выдающие свои предложения. Все они кажутся Сорокопуту здравыми, за исключением, пожалуй, предложения воителям уступить свою палатку больным. Даже летом температура ночью опускает до слишком низких значений, если воители будут спать под открытым небом, продуваемые всеми ветрами, то это может закончится плохо. Как минимум — простудой, как максимум — Зелёным кашлем, болезнью, что бушует обычно в сезон Листопада и Голых Деревьев. Но Сорокопут знает точно — болезни всё равно в какую пору косить котов толпами, не хватало ему ещё помимо эпидемии сумрачной хвори эпидемии Зелёного кашля, что первым делом косит старейшин и совсем маленьких котят, что находятся сейчас в относительной безопасности. Воители приносят заразу на своей шерсти, с границ, советов, совместных встреч, и чаще всего заболевают сами. Сорокопут старается изолировать таких, трещит на пороге пещеры своими костями, не пропуская волнующихся за товарищей соплеменников внутрь.

  Он удивляется, когда такое количество соплеменников вызывается ему на помощь. Он тихо хмыкает, допуская мысль, что, возможно, он просто выглядит настолько плохо, что товарищи просто сомневаются в том, что он справится с этим. Что свежие стебли кошачьей мяты, что растёт небольшими и редкими побегами, является настолько непосильной ношей для бледно-серого кота, обтянутого кожей скелета со свалявшейся шерстью, что тотчас же рухнет на землю под аккомпанемент ломающихся хрупких костей, не выдерживающих встречи их с твердью земной. Тем не менее, он готов принять их помощь, в конце концов, дело тут не в Сорокопуте вовсе. Целитель прикрывает глаза, чувствуя как в висках начинает зарождаться головная боль, а Солнечное Созвездие отдаёт свой последний на сегодня приказ, завершая собрание.

  — Господа, что собираются идти за травами, — он хрипло подаёт голос, скрипучий, словно ржавые петли дверей, от сквозняка ходящих ходуном, распространяющий режущий чуткий слух звук, — задержитесь на мгновение, я покажу вам травы, которые необходимо собрать. И расскажу, как их собирать, — многозначительно смотрит мутным взглядом, ледяным, словно предупреждая о всей серьёзности своих намерений.